города оставались открытыми до последней возможности, позволяя спасаться всем, кому удавалось вырваться из захваченного врагами Столичного града. Ратьша, сдавший с рук на руки тела княжны с младенцем священнику из Богородицкой церкви, взобрался на воротную башню, и смотрел невидящими глазами на гибнущий Стольный град. Рядом с ним стояли Первуша с Годеней и опять прибившиеся к нему Гунчак и княжич Андрей теперь уже только с одним меченошей. Справа встал уцелевший Прозор — сотник отряда иноков, в котором осталось не более пары десятков воинов.

Стольный град погибал. Оттуда накатывала лавина звуков: ликующие клики завоевателей, вопли отчаяния насилуемых женщин, обреченный детский крик, рык сражающихся до последнего за своих близких мужчин, крики умирающих, треск занимающихся пожаров… Звуки сливались в единый несмолкающий гул. Гул, от которого волосы вставали дыбом. Все это помалу вернуло Ратьшу к действительности. Пришло понимание, что его потеря всего лишь одна из многих тысяч. А сколько таких смертей-потерь еще предстоит! Он яростно потер лицо ладонями, содрал ледышки замерзших слез с усов и бороды, огляделся. Понял, кто стоит рядом с ним. Вспомнил, о погибшем меченоше Андрея, вспомнил убитого горем Великого князя. Спросил у княжича:

— Как батюшка?

— Плох, — отозвался тот, — молится за упокой убиенных матушки и сестер в Богородицкой церкви. — Голос Андрея дрогнул. Он отвернулся, смахнул рукавицей с глаз набежавшие слезы. Подавив рыдания, спросил. — Зачем же они? За что женщин-то? Почему?

Ответить ему было нечего. Да Андрей и не ждал ответа. И вновь все смотрели в бойницы башни. На поднимающиеся дымы пожаров, сутолоку на дальних улицах, поток бегущих людей к воротам Среднего города.

Врата закрыли, когда вблизи замаячили крупные отряды татарских всадников. Глухо прогромыхали сомкнувшиеся створки, со скрипом поднялся подъемный мост. Татары, понявшие, что не успели ворваться в Средний город на плечах бегущих, в досаде начали рубить и колоть копьями тех, кому не посчастливилось успеть пройти через ворота. Баб и детей, в основном. Те начали разбегаться, кто куда, но всадники настигали и рубили, рубили… Ратислав зажмурился. Княжич присел на корточки и зажал уши, чтобы не слышать криков, обезумевших от ужаса смерти людей.

Быстро спускались сумерки, милосердно скрывая от глаз тех, кто стоял на стене Среднего города, творящийся ужас на улицах города Стольного. Скоро только пламя пожаров выхватывало из ночной тьмы то страшное, что происходило там.

Не прошло и часа, а подогнанный к стенам хашар уже начал собирать пороки и заваливать ров. Не терпелось татарам добить окончательно непокорный город. Уже совсем стемнело, когда за Ратиславом, так и остававшимся со своими присными в воротной башне, прибежал посыльный от Великого князя.

— Зовет тебя Юрий Ингоревич, — сообщил тот. — В Богородицкой церкви он. Поспеши. Я проведу.

— Знаю, где это, — тяжело вздохнул Ратьша. — Иду.

Спустились с башни, быстрым шагом прошли по широкой Богородицкой улице — главной улице Среднего города, добрались до церкви. Пол центральной ее части устилали тела женщин, вывезенных из Спасского собора. Обмытые от крови, в приведенной в порядок одежде, с прикрытыми белыми платами лицами. Ратислав с трудом удержался от того, чтобы не поискать среди них самую дорогую для себя покойницу.

Посыльный провел его в церковный пристрой. Там, в небольшой каморке за столом сидел Великий князь с тысяцким Будимиром и княжеским тиуном Корнеем. Каморка не отапливалась. Потолок ее покрывал слой инея. Из всей мебели имелся небольшой стол и две лавки. На столе стоял подсвечник на три свечи. Неровное пламя играло на мрачных лицах князя и его ближников. А Юрий Инговревич и впрямь был плох: потемневшее лицо с набрякшими мешками под глазами, сами глаза полуприкрытые веками, словно у покойника — мертвые, утратившие блеск, присущий живому человеку.

— Проходи, Ратьша, садись, — голос князя тоже стал неузнаваем — глухой, надтреснутый, словно у дряхлого старика.

Ратислав присел на край холодной лавки, не удержался — поежился, то ли от холода, то ли от вида Великого князя. А, скорее, от того и другого вместе.

— Горе, горе… — не сказал — простонал Юрий Ингоревич. — Горе пришло на нашу землю, воевода.

Князь уперся лбом в раскрытые ладони, провел ими по глазам, глянул на Ратислава уже почти нормальным взглядом. Тот потихоньку перевел дыхание и приготовился слушать — не просто же так призвал его Юрий Ингоревич. Так и вышло.

— Как думаешь, — начал он, — сколько продержится Средний город?

— Стены и ров здесь нечета городским стенам, — подумав, ответил Ратьша. — Стены низковаты и хлипковаты, ров узок и неглубок. Татары уже собирают пороки, почти собрали. Скоро начнут бить по стенам. К утру разобьют. Ров засыплют даже раньше. На стены ставить почти некого: воинов совсем чуть, горожан, способных держать оружие тоже немного — почти все в Столичном городе остались. Так что, мыслю, и завтрашнего дня не продержимся.

— И Будимир то же говорит, — качнул головой князь Юрий.

Замолчал, уставившись куда-то в стену невидящим взглядом. Молчал долго. Потом заговорил снова.

— А раз так, надо попробовать спасти хоть кого-то. Сам понимаешь, в Кром много народу не поместится — мал он. Да и тоже долго не продержится — день, два… Потому, нужно попробовать прорваться из города. Хоть кому-то.

— Но как? И куда? — вскинулся Ратьша.

— Будимир тебе расскажет, — взгляд Великого князя вновь стал отстраненным, погруженным в себя. Он вяло махнул рукой в сторону тысяцкого. — Будимир расскажет. Это он все придумал.

Юрий замолчал. Ратьша перевел взгляд на Будимира. Тот глянул на князя, покачал головой, вздохнул сокрушенно, кивнул и начал говорить.

— Ты помнишь, в Межградие — лощину между Средним городом и Кромом, скотину согнали? Ту, что смерды с окрестных сел и весей с собой в град привели.

— Помню, как не помнить, — кивнул Ратислав. — Ревет, родимая, отсюда слышно.

— Ну так, не кормленная толком, не доенная, — крякнул тысяцкий. — Не до того стало, да и народец, хозяева ее по большей части в Стольном граде остались. — Будимир насупил мохнатые брови, помолчал какое-то время, откашлялся, продолжил. — Ну, да недолго скотине взаперти сидеть. Слушай сюда, воевода, вот чего мы придумали. Помнишь, из Межградья на Подол есть ворота с воротной башней, Подольскими воротами, называемые. От них прямая дорога через Подол до самой Оки к пристаням. Татары, знамо, дорогу эту тоже дрекольем перегородили, но… — Тысяцкий поднял вверх указательный палец, измазанный сажей, с черной каймой под обломанным ногтем. — Как раз по этой улице у них колья не вкопаны — воротину сделали, как в тех местах, где приступ делать предполагали. Видно, и здесь думали приступать в случае чего. Прошлой ночью я посылал туда